История города Семёнов.

Город Семёнов.

Если у волжского лугового берега, против которого на противоположной стороне реки на горах высился Нижний Новгород, было довольно оживленно и починки возникали за починками, подобные невеликой Никольской слободке, ставшей потом городом Бором, то в глубине лесного Заволжья еще долго все оставалось в первобытном состоянии. И удивительно, что на карте России, составленной в начале семнадцатого века по чертежу царевича Федора Борисовича Годунова, среди ясно обозначенных Москвы, Нижнего Новгорода, Балахны, Юрьевца оказалось несколько в стороне и селение Хохлома, что стояло на речке Ведомости — малом притоке Узолы. О Семенове же в ту пору еще и упоминания не было.

Да, исключительный случай. И, как сейчас представляется, вовсе не случайная мировая популярность. Семенов же обрел широкую известность на крутой волне церковного раскола. Но это произошло значительно позднее. Глухие незаселенные места, дремотная речка Белая Санохта, втекающая в Керженец, бездорожье все это позволило безбоязненно вести раскольничью скитскую жизнь в так называемой Монастырщине или, по-иному, Семибратской долине с центром в Семенове.

Первое упоминание о Семенове относится к 1645 году, который проставлен в платежнице, где недоимщиком указан крестьянин Никифорка Щетинин «с селишка Семеновского в Елизарьевском ухожее, что было на оброке у боярина Бориса Ивановича Морозова», не уплативший за сенной покос. Кстати, Елизарьевский ухожей (участок) занимал немалое пространство между левым берегом Волги против села Работки и рекой Санахтой. Широкая пойма Санахты была очень удобна для покосов. Увы, остается неясным вопрос, кто основал селишко. Очевидно, что это был не помещик Елизарий Жедринский, по имени которого назывался ухожей, а кто-то из поселенцев, работающих на него. По всей видимости, прежде всего надо иметь в виду бортников, плативших своему хозяину «медвяные оброки». Бортничество в заволжских лесах было весьма распространено. Среди первых бортников Елизарьевского ухожея известны два Семена, поселившихся в глухом месте. Можно предположить, что один из них, а, вполне допустимо, из их детей — Семеновичей Сережки или Дружинки и назвал свое малое селенье на левом берегу Санохты Семеновским. Есть и такая догадка: основателем является некий крестьянский Семен, чей сын Ивашка подвергся обложению за мед и полкуницы, что отмечено на платежнице 1608 года. Как бы ни происходили события, связанные с возникновением и названием нового поселения, ясно — это могло случиться в первой половине семнадцатого века, еще до раскола, до его рокового гибельного обострения, когда из-за вмешательства власти появились гонители и гонимые среди одного истребляющего себя народа.

Между прочим, пытливый краевед Арсений Майоров приводит в своей книге «Семенов. Легенды. Предания. История» восемь версий-легенд о возникновении Семенова. Это легенды о Семенах — ложкаре, бортнике, стрельце, раскольнике, бунтаре-разинце, который спасся в заволжских дебрях после разгрома ватаг Стеньки Разина, соловецком монахе, посадском сотнике-новгородце и, наконец, о купце Афанасии Павловиче Носове, который якобы владел тайной появления починка Семеновского и точно на том месте, где стояла самая первая изба, топившаяся по-черному и крытая соломой, построил прекрасный особняк с балконом, а рядом с ним старообрядческую церковь. К началу XVIII столетия починок Семёновский был уже довольно люден со своим прибыльным базаром, зарождающимися ремёслами и, конечно, скоплением приверженцев старой веры, которые в самом починке и вблизи него даже проводили «соборы», куда сходилось немало ревнителей аввакумовских заповедей из разных скитов. Были в селении в то время приказные избы, хлебные магазины, канцелярия скитских управленческих дел, а пребывавший в начале нового века в сане игумена знаменитый преследователь староверов Питирим радел о скорейшем возведении православного храма «ради лучшего раскольников обращения» в истинную веру. По его неотступному настоянию была построена в Семенове церковь Сретения Господня.

Число жителей постоянно росло, и починок стал крупным торговым селом, где сложились благоприятные условия для самой различной деятельности, способствующей развитию лесного края. Мало того, незаметно складывался здесь центр притяжения старообрядцев, упорно насаждающих высокую культуру рукописных книг, нерушимый русский обиход, прадедовы заветы и древнюю иконопись. И надо сказать, неуступчивость и зачастую жертвенность старообрядцев способствовали тому, что, несмотря на все притеснения, они не теряли своего влияния ни в Семенове, ни во всем кержацком крае. А жизнь шла своим чередом, постоянно меняя одни нововведения на другие. Как отмечал в своем труде Иван Александрович Милотворский, «село Семенове принадлежало ведомству Главной Дворцовой канцелярии и коллегии экономии. Тогда в Дворцовое ведомство входили крестьяне — дворцовые, государевы, конюшенные, сокольи, помытчики и удельные. Государевы дворцовые земли и волости упоминаются еще в XV веке. Они подчинялись сначала Приказу Большого Дворца, а затем с 1705 года Канцелярии дворцовых дел. Непосредственно крестьянами заведовали приказчики, а позднее управители. В 1774 году приказчиков заменили старосты и выборные, подчинявшиеся Управительским конторам. Павел I в заботах о средствах для членов императорской фамилии учредил Удельные ведомства, и дворцовые крестьяне стали называться удельными. Им жилось лучше, чем помещичьим, но все же не так хорошо, как казенным, из-за произвола приказчиков и управителей. Удельные крестьяне платили определенный оброк, в большинстве необременительный». Стало быть, семеновцы в своем далеке и как бы на отшибе не несли бремени повального закабаления, и дух вольности не покидал многих из них, тем самым сохраняя в лесном народе достоинство и потребность в истине, исключая, конечно, бесноватых начетчиков.

Если бы не кончающиеся притеснения старообрядцев, не гонения на них, не заклейменность, жизнь в Семенове и округе могла бы считаться вполне сносной. Но и сейчас памятно, как в 1737 году были воинствующим Питиримом закрыты все скиты, а их обитатели высланы. Такая жестокость вызывала не только отторжение власти и господствующей церкви, а вынуждала сопротивляться им и даже восставать на них. Нет, не было спокойствия в керженских лесах, затаенных, угрюмых, настороженных. Обманчивая тишина царила повсюду, приучая держать язык за зубами. И многое осталось скрытым и недоступным. Согласно росписи Балахнинского уезда Керженской волости села Семенова за 1742 год, приход села состоял из него самого собственно и 17 прилегающих к нему деревень. Непосредственно в селе насчитывалось 48 дворов с населением 440 человек мужского и женского пола; во всех деревнях — Дьяково, Носово, Содомово, Колосково, Оленево, Медведево, Зуево, Деяново, Филиппово, Шадрино и остальных — было 170 дворов. Всего, значит, 218 дворов со взрослым населением более тысячи человек. В составленной ровно через десять лет такой же «исповедной» росписи общее число дворов составило уже 276, а взрослых жителей 1362. Рост — налицо. Несмотря ни на какие катаклизмы, у Семенова была перспектива. А это свидетельствовало о том, что на Керженце Верили в свою стойкость и свою правду.

Не случайно возникают города, не случайно возник и Семенов. Среди глуши, с нелегкой судьбой и горькими утратами он рос и набирал силу, чтобы заявить о себе великими подвижниками и тружениками, светлыми умами и самородными талантами, воинами и страстотерпцами во имя любви и красоты, русского исповедального слова и благословенного Отечества. Императрица Екатерина II, безусловно, была осведомлена о том, что представляет собой в заволжской глухомани село Семеново. Едва ли оно выделялось чем-то примечательным из множества других российских сел, жизнь которых была убога и тягостна в нужде и натужном труде, где из крестьян никак не выходило мещан, сколько бы ни старались произвести такое преображение власти. И все же имелось одно существенное отличие. Семеново притягивало к себе изрядное количество деятельного народу, в значительной степени бродячего и беглого, смутьянов и еретиков, в числе которых немало было старообрядцев. Прошло всего пять лет после того, как в Москве, на Болотной площади свершилась казнь над главным бунтовщиком Емелькой Пугачевым, пролившим много дворянской крови и нещадно расправлявшимся со всеми, кто преграждал ему путь. Целые губернии охватывало волнение, повсюду полыхали зловещие пожары и творились расправы. А ведь на холщевых знаменах пугачевцев был изображен восьмиконечный раскольничий крест и на Волге, а особенно за Волгой в кержацких уремах таилось скопище тайных пособников злодея — мятежных старцев вроде многомудрого вещателя Пахомия и других скрытников, кто не уставал глаголить о каре Господней для властолюбцев-притеснителей. Сулил в своем манифесте разбойник Емелька, прикинувшийся царем Петром Федоровичем, то есть убиенным мужем самой Екатерины, великие блага сермяжному люду. Нет, вовсе не стремилась мудрая Екатерина, хоть и называла себя последовательницей сурового Петра I, к расправам над старообрядцами, которым даровала полные гражданские права вместе со свободой вероисповедания, и не стала зорить скиты, но помыслила о том, что и в самой отдаленной российской глубинке должно иметь место непосредственное влияние государевой власти на все происходящее там, что везде необходимо неусыпное государево око, а также должен быть стимул для всестороннего развития и всеобщего процветания. Иначе в громадной империи не связать концы с концами. Нет, не страх перед новыми Пугачевыми, а неподдельная забота о России, о русском народе, чей язык и обычаи она близко приняла к сердцу, вера в славное будущее державы, перед которой уже заискивала Европа и потенциальные возможности которой могли потрясти любого политика, руководили Екатериной Великой, взявшейся за назревшую административную реформу. Семенов должен был стать одним из малых, но, как все остальные, необходимых звеньев, что в общей связи составили бы надежную основу прогрессивного государственного устройства без, в конечном счете, крепостнических пут. Исторический указ Екатерины за номером 207 был подписан в Санкт-Петербурге 5 сентября 1779 года.Так,что с осени 1779 года Семенов официально стал называться городом. Но, собственно говоря, настоящим городом ему еще предстояло стать. Первым делом взялись за планировку хаотично расположенного уездного центра. Город был представлен на чертеже в виде правильного четырехугольника с пятью площадями. Предусматривались места для казенных построек, для храма на Базарной площади, которая должна стать Соборной, для разных публичных учреждений. Также полагалось окружить город земляным валом и рвом — опасность разбойных нападений после недавнего пугачевского бунта не исключалась. Семенов получил свой герб. На гербе был изображен губернский олень и в золотом поле конический штабель бревен или, как пояснялось «костер», сложенный пирамидою стесанных стволов, означающих, что в окрестных местах заготовляется «великое количество» строевого леса. С гербом дело обстояло как надо, а вот с перестройкой Семенова вышла заминка. Во-первых, помешал пожар, спаливший полгорода, а, во-вторых, когда Екатерину Великую сменил на троне ее сын Павел I, он не все затеи своей матушки принял к исполнению, считая их поспешным или несообразными. По именному императорскому указу от 20 мая 1798 года, который поступил в Нижний Новгород, следовало «в городах здешней губернии, которые еще по высочайше опробованным планам не построились, к построению пооным не принуждать, а позволить им по желании строиться на прежних их местах, соображаясь местному положению и с состоянием и выгодами обывательскими, а при том и к каменному строению принуждения не делать». Таким образом, екатерининская планировка, осуществленная не до конца, дополнилась Павловским разрешением поступать сообразно здравому смыслу. Кстати, занимавший в то время место нижегородского губернатора энергичный Андрей Лаврентьевич Львов сумел добиться высочайшего разрешения иметь местным староверам молельные дома и священников, что и было узаконено в специальном указе и чем воспользовались старообрядцы не только во всей округе, но и в других губерниях. Что из себя представлял Семенов к началу XIX века? Вероятно, то же самое, что и множество других уездных городов. Непролазная грязь по весне и осени, снежные заносы в зимнюю пору, пылища летом в ветреную погоду, оседавшая на крыши, дворы, огороды и придорожный чертополох. И курные, крытые посеревшей соломой избы с мутными окнами. И деревянные подгнившие мостки на улицах. И глухие покосившиеся заборы. Постоялый двор, конюшни, амбары, сенные сараи, ветряк на отшибе, пожарная каланча. А поздними холодными вечерами ни зги, только собачий лай да чья-то пьяная ругань у кабака и разбойный свист куражливой ватажки загулявших парней. У набожных же людей зажженные лампадки перед киотами и дол- ГИЙ молитвенный шепот, и лестовка в заскорузлых натруженных руках, и мученические, а то и суровые глаза, что видели много надсадной работы и мало праздничного веселья, на Пасху, на Троицу и на Медовый Спас. Семеновский городничий был обеспокоен появлением в округе беглых солдат и крестьян, которые доставляли немало хлопот. Наместническое Управление из Нижнего запрашивало, «не происходило ли в Семеновской округе при продаже питий от содержателей или сидельцев какой-либо лености или нерадения, а паче — не было ли примесу в питье воды или обмеру…» Новой администрации приходилось заботиться об устройстве казначейства, полиции земского суда, тюремной избы, соляных амбаров и быть обремененной многими другими делами, что выполнялись ни шатко и ни валко, увязая в задержках и волоките, где важное мешалось с мелочами, а в канцеляриях не только одного Семенова — повсеместно службу несли семинаристы, которые не очень-то радели о службе, а склонны были к пьянству, но заменить их не представлялось возможности ввиду почти поголовной безграмотности. Многого не хватало в Семенове: магистрата, уездного суда, дворянской опеки. И потребовались еще годы и годы, чтобы город перестал быть похожим на село, хотя не во всем изменил своему старому укладу, сохраняя самое заветное, что позволяло ему называться старообрядческой столицей. Косность все же сказывалась в отношении к любым, даже определенно полезным и необходимым нововведениям. Как это ни удивительно, но из всех уездных городов Нижегородской губернии только Семеновская да еще Княгининская городские думы не выразили согласия открыть у себя народные училища, считая, что можно обойтись без них. Семеновские приверженцы патриархального обихода находили в казенном учении только пагубу. Сказывалось тут и влияние старообрядческих наставников. Потому-то семеновские думцы не решились противоречить им. Милотворский в повествовании об истории Семенова приводит такой довод противников всяких школ, что, мол, «там будут учить книгам, в коих напечатано противно их вере вместо «векам — веков», тем самым нарушая заповедное, содержащееся в старинных фолиантах. Однако доморощенные педагоги не смогли переубедить высокое начальство и> согласно циркуляру, 14 октября 1808 года в присутствии министра народного просвещения Руновского училище было открыто. Увы, детей в него ходило немного. В 1825 году, например, занималось лишь двадцать пять человек. А из первого во второй класс было переведено всего пятеро. Такое начало не сулило успешного продолжения. Однако жизнь не стояла на месте. К слову, не помешает лишний раз подчеркнуть, что старообрядцы с величайшей почтительностью относились к старопечатной книге. И многие мальцы были обучены грамоте на дому. Немало детей осваивали азы при монастырях и храмах, да и в скитах было кому приучать детвору к чтению. Известно, что именно за Волгой возле Моховых гор в годы Смуты начала XVII века ученик русского первопечатника Ивана Федорова Никита Фофанов, перебравшись сюда из захваченной врагами Москвы, возобновил книгопечатание. Для этого искусный мастер саморучно изготовил печатный станок-штанбу, доски для гравюр и отлил литеры, тем самым создав свой особый «нижегородский» шрифт. Благодаря замечательному умельцу не прервалось книгопечатание на Руси, а в храмах появились новые «Псалтыри» и «Часовники», изготовленные в то гибельное крутое время, когда решалось, быть или не быть русской земле и православной вере на ней. Вполне возможно, благословили печатника на это деяние настоятель Печерского монастыря Феодосии и посадский староста Кузьма Минин. До сих пор рядом с Моховыми горами высятся Фофановы горы, названные так в честь, во славу и в память беззаветного подвижника. И все-таки много оставалось темного народу в уезде, и тяжело было управляться тут со всеми делами и проблемами, потому что не представлялось возможным объехать весь уезд • так широко он раскинулся во все стороны от центра со своим бездорожьем, глушью и затерянностью. Представить только, в него входило 14, в основном крупных, волостей: северные — — Хохломская. Чистопольская, Хвостиковская, Богоявленская, Шалдежская, Хахальская; юго-западные — — Зиняково-Смольковская, Дроздовская, Кантауровская; южные — Борская, Владимирская, Рожновская; юго-восточные — Юрасовская, Белкино-Межуйковская. Это, если обратиться к нынешним временам, весь Борский район, часть Ковернинского и Городецкого районов, а на севере — граница непосредственно с Костромской губернией. Где тут объять необъятное, углядеть за всем и все учесть? А приходилось. Одной из первоочередных забот власти стала забота о возведении каменного храма в уездном центре. Без него и город не город. В 1819 году завершилось строительство трехпрестольного Вознесенского собора. Поставленный в честь Вознесения Господня внушительный храм с каменными белеными столбиками ограды и белой, соединенной с ним крытым одноярусным переходом колокольней сразу же изменил невзрачный облик города, доминируя над ним и тем самым облагораживая его. Возведенная столетие назад (в 1717 году) деревянная церковь Сретения Господня, которую опекал неистовый Питирим, была разобрана и вновь сложена в стороне от центра на поле, потому и стала прозываться напольной, а освятили ее уже как храм Рождества Пресвятой Богородицы Рядом с ней со временем появилось кладбище. Но в начале XX века церковь снова перенесли, найдя ей место в Солдатской слободе. Ни в годы революционной эйфории ее не тронули, ни в пору гражданской войны, ни в ударные 30-е, и все же церковь-путешественница понадобилась в 40-е роковые, когда опять ее разобрали, из еще крепких бревен соорудив клуб при артели «Экспорт», изготавливавшей хохломские изделия. Случались и другие метаморфозы. Пытливый краевед Арсений Майоров в книжке о Семенове рассказывает, что в народе ходили слухи о чудотворной иконе Николая Угодника. Якобы когда был построен каменный собор, этот образ из «питиримовской» церкви перенесли туда, но он вновь неизвестно как оказался на старом месте. Наутро его возвратили в собор и опять он объявился там, где его привыкли видеть прежде. Такое диво происходило несколько раз, пока икону не оставили в покое. Каменную церковь Всех Святых видит каждый, кто сходит с поезда или рейсового автобуса. Всехсвятская трехпрестольная была открыта в 1863 году. При Советской власти ее переоборудовали в водонапорную башню, а кладбище рядом с ней за железной оградой сравняли с землей. К сожалению, предков не больно чтила молодая поросль жизнерадостных манкуртов. Это сейчас мы спохватились и поняли, как велика наша вина перед теми, кто при всех своих разладах и расколах все же понимал, что такое мерзость беспамятства. А тогда кощунство иной раз принималось чуть ли не за доблесть. И вот — кладбище было превращено в танцплощадку, где пары вальсировали под музыку духового оркестра. Ныне танцплощадки нет. Тихо тут среди зелени на зарастающих дорожках. Есть о чем задуматься и кого пожалеть. Поистине это парк живых и мертвых, как называют его семеновские старожилы. Помнится, в церкви Всех Святых отпевали рано ушедшего из жизни замечательного поэта Владимира Миронова. И, верно, многие из его поклонников тогда осознали, поминая добром не щадившего своего сердца лирика, что все потери безвозвратны, но память должна оставаться ясной. В середине XIX века в той части Семенова, что прозывалась Замостной или Пурехской слободой, освятили еще одну церковь — единоверческую, иконы Казанской Божией Матери. Затевал ее строительство один из самых влиятельных горожан, единоверец Гавриил Семенович Рекшинский. Через дорогу от храма он построил дом для прихожан, разделявших его взгляды, которые истовые старообрядцы не одобряли. И если бы предприимчивый Рекшинский не обладал волей и характером, пришлось бы ему отступиться. Ан нет, не отступился; деревянная церковь давно разорена и развалена, колокола с нее где-то затерялись, а дом до сих пор стоит, напоминая о прошлых благодеяниях. Сам Рекшинский был похоронен на кладбище при церкви. Там же нашел упокоение и последний городской голова — Федор Тимофеевич Шляпников, о чем опять же поведал Арсений Майоров. В начале XX века император Николай II даровал народу свободу вероисповедания, и семеновский купец Афанасий Павлович Носов решил на свои и прихожан пожертвования начать строительство старообрядческого храма. Церковь Святителя Николая была построена в 1912 году, уже после смерти Афанасия Павловича. Новые власти принялись расправляться с любой верой, признавая только свою собственную, где не нашлось места Богу. Последний раз ударил колокол Вознесенского собора в 1934 году, и только теперь Семенов вновь может слышать колокольные звоны сохранившихся храмов. Они призывают к любви и единению перед нетленными святынями Отечества, перед Богом. Но вернемся на улицы старого Семенова, где еще продолжается своя, не такая спешная и суматошная жизнь, как сейчас. Патриархальные нравы, размеренность, чинные беседы за самоваром, густые сирени в палисадниках, сокровенные молитвы перед наследственными иконами, степенное обхождение и родительская осмотрительность да строгость царят там, что так выразительно описал влюбленный в русскую провинцию бывавший в Семеновском уезде и хорошо известный в дореволюционной России прозаик и драматург Евгений Николаевич Чириков. Писатель, конечно, имел в виду не конкретно Семенов, но уездные городки, которые он знал, не отличались внешне, как и жизнь в них. А вот, тоже прекрасный литератор, Павел Иванович Мельников-Печерский, верно, был не в духе, обрисовывая повседневную обстановку родного Семенова, хорошо известного ему с малолетства: «Широкие улицы города, нигде не мощеные, были покрыты глубоким песком. Извозчиков в городе не было, не слышался стук колес и это производило странное впечатление, точно город был погружен в вечную непробудную спячку». Но, конечно, это ведь только казалось, что город постоянно находился в дреме и что время проходило сквозь него, не оставляя никаких следов и не производя никаких существенных перемен. Просто не всякие шумные события занимали внимание горожан, ведь в жизни немало такого, что прогремит как бубенец пролетевшей тройки и навсегда заглохнет среди сплошных лесов. А между тем не оставляли людей почитание и любовь, справлялись свадьбы, подрастали дети, возвращались со службы солдаты, бурлачила вовсе не за горами Волга, донося сюда песни и тоску по раздолью, что называлось волей, пахали мужики свои подзолы, ставили новые срубы, гуляли в престольные праздники, верили, что новый день будет лучше старого, но соблюдали обиход, без чего жизнь теряла смысл, и это были главные, хоть и свычные дела и события, в чем и сказывалось предназначение и необходимость, определяющие народную судьбу. Счастье вовсе не в большом, что, в конце концов, становится малым, а в малом, что становится большим, если хорошо постараться. Именно об этом и размышлял Чириков, оказавшийся в российской глубинке и странствующий по ее глухим углам. «… Вот где можно было почувствовать власть русского пространства, с его лесами, реками, озерами, снегами, оврагами, разливами и бескрайностью, в которых растворяется воля человеческая, и жизнь течет в фантастических грезах и видениях! Там еще пелись былины, жили сказочники и сказительницы. Там поистине пахло старой «Святой Русью…» Ну как тут не сделаться оптимистом и не воскликнуть: Все на свете делается к лучшему!» Судьба словно нарочно бросала во все стороны и приказывала: смотри и учись теперь не печатным рассуждениям, а по самой книге жизни! Что касается Семенова, о нём не раз отзывались, по свидетельству Милотворского, как о городке небольшом, сереньком и по месту нахождения среди лесов незавидном и захолустном. Но этот городок все же представлялся всем гонимым обетованной избранной землей, «каким-то вольным городом вроде того, чем рисуется Женева. Цюрих и другие для политических изгнанников города Европы». Именно здесь сохранялся дух народного, национального изначалия, какая бы невзгода не нагоняла тучи. В 1868 году Семенов Тянь-Шанский сообщал в своем географо-статистическом словаре всего лишь то, что ничем особо не примечательный городок находился в 68 верстах от Н. Новгорода по почтовой дороге на Вятку, число жителей в нем 2776, дворян 192, купцов 74, мещан 1955. Единоверцев 307, раскольников 386, католиков 8, евреев 7, магометан 12. Домов 495 (8 каменных), лавок 68, уездное и приходское училища, публичная библиотека, городская больница… Конечно, статистика представляет интерес и помогает воображению не выходить за рамки, однако точность данных — это реальность плоскости, а не объема. Интересны, например, и такие данные, что в уезде в начале прошлого века было 15 земских почтовых станций — Семеновская, Тарасихинская, Уткинская, Борская, Рожновская, Юрасовская, Хахальская, Шалдежская, Богоявленская, Хохломская, Фундриковская, Чистопольская, Зубовская, Ежовская, Зиняковская, что на основной Семеновской станции содержалось 20 лошадей, для летней езды предназначалось 12 крытых и без верха тарантасов, а для зимней — 15 крытых и без верха санных повозок, двое розвальней, ямщиков же насчитывалось 9. Не сравнить прежние дороги с современными асфальтированными трассами, по которым нередко можно увидеть потоки автомобилей. И не надо тратить 25 с половиной фунтов овса на лошадь в сутки, хлопотать о запасах подков, сена, соломы, колесной мази, дуг, колокольчиков, хомутов, довольствуясь магазинами и заправками. Да, намного медленнее, степеннее, размереннее двигалась жизнь. И все же в ней, в той жизни, были свои преимущества, избавляя наших предков от верхоглядства и небрежности, корыстных знакомств и поспешных решений, а паче того — от тараканьей суетливости и высокопарного суесловия. Тогда намного чаше поступали взаправду, по совести, отвечая головой, а не реверансами. Недаром влекут к себе в нынешние времена вовсе не семеновские новостройки, вставшие словно по ранжиру, а ладные уютные дома в старой части города, что ешё сохраняют в себе тепло и уют многолетней обжитости. В них — душа Семенова, провинциальная непосредственность и дорогие приметы того, что называется домовитостью. Герань в окошках, крылатые ставенки, глухая и прорезная резьба, уютные чистые крылечки, кудрявая зелень над оградами палисадников — утешно и отрадно от всего, что открывается не только взору, но и сердцу. А как хороши в Семенове каменные особняки, каждый из которых глядится козырем, и в каждом — своя стать, своя привлекательность, даже хочется сказать — любота. И здесь тоже не обошлось без души, ведь все создавалось не по стандарту, а наособь, в единственном числе, свободным манером, соразмерно пространству, чтобы никому не застить света и всякому быть увиденным. Улицы как строки посланий из одного времени в другое. Сначала они были Сергиевской, Варнавинской, Нижнебазарной, Нижнеслободской, Малой Ямской… А потом сплошь — К. Радека, Свердлова, Троцкого, Зиновьева, Бебеля… И теряя, все же не потерял своего облика заповедный Семенов с навязанными ему чуждыми именами. Не приживались тут и едва ли смогут прижиться названия, что сродни преходящим лозунгам и призывам: многострадальная площадь Соборная со снесенным храмом сперва была переименована в площадь Октябрьской революции, а затем — Ленина, площадь Щепная превратилась в площадь Карла Либкнехта, улица Казанская получила название улицы Республики Советов, Сретенская стала Советской, а Нижегородская — Розы Люксембург… Видно, грядет и новая волна переименований. Необходимо ли это старинному, не терявшему ни в бури, ни в затишья своей корневой основы Семенову? Да, разные случались времена, разные мелькали имена, но залог долговечности не монументы на пьедестале, а сам пьедестал.